У Криса с Пирсом флешбеки жуткие. Как призраки прошлого, что оживают, а потом направляют дуло и метят в спину.

Он смотрит на него и себя молодого видит. Это пугает до чёртиков. В большей степени, потому, что он уже мёртв внутри и перестаёт постепенно ценить чужую жизнь, становится машиной для убийства, и, если месить зомби это даже правильно, то месить людей, которые их создают, всё ещё жестоко, потому что среди них есть такие же простые ребята, у которых дома семья, которые просто делают часть работы, и у них нет планов захватить мир и погубить человечество.

Но ему их уже не жаль. И насрать кто и где — вы все враги. Вы заслужили.

Он тоже заслужил. А Пирс как придурок считает, что Редфилд хороший парень.

Пирс для него и друг, и младший брат, и почти сын. Это напоминает девяностые, когда Крис пытался быть для Клэр и братом, и даже отцом.

Пирс смотрит на него с большим восхищением, чем он сам смотрел на Вескера в своё время, и уважает ещё больше, хочет вытащить из всего, во что Крис загоняет себя сам, и это заставляет задуматься.

А не смог бы он когда-то так же вытащить Вескера? Он ведь даже не попытался. Скорее всего не получилось бы, 99,9%, что нет. Но он НЕ ПЫТАЛСЯ. И это его разъедает как кислота изнутри.

Крис старается быть хорошим капитаном, а ещё прислушиваться к тому, что Пирс говорит.

Нужно жить дальше.

А потом Пирс умирает за него, для него, спасая его, добровольно жертвуя собой, хотя у него мог бы быть крохотный, но шанс жить дальше даже с мутацией и продолжать борьбу. Или просто отстраниться, но остаться, мать его, в живых.

За это Крис себя не простит никогда, наверное.

И чувствует себя никчёмным, ничтожным, раздавленным.

Никем.

Она была жизнерадостной, прекрасно ладила со своими родителями и имела вполне обычные для молодой девушки фантазии о принце на белом коне, который однажды обязательно появится, чтобы забрать ее.
Шли годы, а благородные принцы и отважные рыцари не забредали в Гейдельберг, зато каждую ночь из зеркала на Нину смотрели холодные синие глаза.

Нина тихо говорит сама с собой, переходя с немецкого на чешский. Еще вчера у нее были родители, а сегодня – нет, а в голове разгорающийся пожар и осколки воспоминаний, отчаянно не желающие собираться воедино.
Она открывает книгу Клауса Поппе и узнает себя.
[indent] «Бог Мира всегда так занят, ему некогда смотреться в зеркало, ведь он должен дать каждому имя:
[indent] «Тебя будут звать Отто».
[indent] «Твое имя – Ганс».
[indent] «А тебя я нарекаю Йоханом».
В благодарность за данное имя, Йохан подарил Богу свою шляпу и тот, обрадовавшись подарку, захотел рассмотреть обновку. И глянул Бог в зеркало, но в отражении отчего-то увидел не себя, а дьявола.
[indent] Дьявол из зеркала молвил: «ты – это я, я – это ты».
[indent] «О нет, дьявол никому не даст жить в мире! Что делать? Что мне делать?»

Бог совсем запутался…

Нина смотрит в зеркало, а видит его.
«У меня есть хороший план» говорит мальчик с холодными синими глазами, и вокруг начинают умирать люди.
В одну далекую дождливую ночь она поняла, что, прячась от монстров в темной комнате, держала за руку самого страшного из них.
«Тщательно целься мне в голову» - сказал он с улыбкой, глядя на то, как она взяла пистолет.

[indent] Она тщательно прицелилась.

Мы были совсем молоды, когда нас разлучили с матерью, поместили в идеальную золотую клетку, убедив, что чего-то должны быть достойны. Всегда стремящиеся к "стандартам", но оцениваемые неизбежно по длине ушей. Не дети — бельмо на глазу, дурная кровь, пятно на безупречной репутации эльфийского посла. В Сингорне, среди ядовитого шёпота за спиной, под надменным взглядом очередного остроухого сноба, у нас с тобой были только... мы? Помнишь, Вакс? Вернуться к матери казалось правильным решением, вот только дракон успел раньше. На пепелище того, что когда-то называлось домом, это твоя рука сжимала мою, и мы были одни во всём мире снова.
Мало что изменилось. Разве что мы оба уже совсем не те сопляки с наивными глазами. Мы знаем, на что способны посторонние, и правила игры усвоили. Я научилась заговаривать зубы, ты — красть, ты был кинжалом, я — стрелой. Ожесточились, но не стали жестокими, замкнулись, но не возненавидели. Возможно, поэтому постепенно обросли другими — чужаками поначалу, принимаемыми неохотно и с подозрением. Партнёрами — позже. Командой. Друзьями. Семьёй, наконец.
Масштаб проблем теперь соответствующий: рушатся города, плетёт заговор очередной культ, и мы на "ты" с правителями, и боги войны ведут нашими руками, и это всё, если честно, такое дерьмо. Мы, конечно, найдём выход и сейчас, но я хочу, чтобы ты знал — когда Она до тебя доберётся, я тебя не отдам.

WE WEAR RED SO THEY DON'T SEE US BLEED

дама червей, принцесса отбросов. полиглот, шпионка, гриша.
патокой стекает нарочитая слеза, липкие пальцы запутываются в упругих кудрях.

нина наточенными ножницами вырезает из детской книжки кукольные наряды – примеряет на себя, и каждый приходится впору. wonderer that belongs nowhere and everywhere. от ​​джерхольма до ос альты прямиком в кеттердам тянется вереница обманутых и одурманенных.
корелляция между содеянными грехами и чувством вины исчезает ввиду отсутствия статичестичекой значимости. если по-простому: нине это все ни по чем.

karma is a bitch, nina is a bitch too.

нина расшифровывает кардиограммы, шелчком пальцев искревляет линейные графики аоротального клапана. амплитуда колебания сердечного ритма врага зависит от перепадов ее настроения.

(злость) ведет к оси Y (учащение)
(благодушие) тянет к оси X (замедленее)

нина – мастер искусства натального экг. маэстро маленьких наук самого важного органа.
i snap my fingers – you cross your heart and hope to die.

bonus tracks

Хью Кэмпбелл.
Для друзей Хьюи.
Для меня Олень Дрочильный.
Люди и суперы, которых ты знаешь, относятся к тебе по-разному, но мало кто остаётся равнодушен. Кого-то бесит твоя глупая и беспомощная физиономия, кого-то воодушевляет твоё умение найти правильные слова и искренняя решимость на подвиги во имя других людей.
На всякий случай оговорю, что меня ты не спас – ты испортил мне смерть. Чем ты ещё долго будешь меня раздражать. Как и тем, что даже маленькому смертному тебе хватило смелости сделать то, чего я боялся даже при наличии суперсил.
Ты для меня – заноза, раздражающая, но в то же время интригующая. Я для тебя – вечно бурчащий дядька из Семёрки, который отчитывает тебя за подвиги в те моменты, когда Бутчер занят.
Ты позвонишь мне в последнюю очередь, только если все Пацаны разом не поддержат твою новую авантюру. Я отошлю тебя к хуям. Но приду выручать. А иначе нахер я тебе номер дал?

Upd от Бутчера: С Хьюи я категорически ЗА мудацко-братские отношения, он мой пездюк вне зависимости от его на то желания. Мне нравится то, как в сериале показали их влияние друг на друга, как Бучир становится с Хьюи человечнее, а тот, наоборот, звереет, и я хочу продолжать эту славную традицию. Я буду делать хуйню и не давать делать хуйню тебе, так и подружимся 

возможно, мы уже спускались с небес или рождались не раз; шелест человеческих голосов стекается в пчелиный гул – слова, слова, слова, там много слов, что набухает язык – ром раздраженно ( до потных ладошек ) сжимает чересчур длинные рукава застегнутой под подбородок блузы и старается не поднимать взгляда вверх ( путь до лекционного зала изучает по трещинам в дубовом полу ). смотреть в глаза одаренных страшно, в них можно увидеть большее, чем готов воспринять – мутная белена сведущих служит обителью тому, что ты сам понять не в состоянии; слушать речи просветленных до зубного скрежета невыносимо, они ядом заползают через уши прямиком в мозг и грызут его больно, даруя ночные кошмары и ноющую мигрень.

иногда ром желает стать меньше, слиться с багровыми шторами, обернуться пылью на сухих страницах тяжелых книг, раствориться в туманной дымке над озером бюргенверта.
( липкий ужас горечью растекается на языке ).

какая горькая память — память о том, что будет потом; вкус густой крови со временем становится менее тошнотворным – вкус железа каленого кажется не такой большой платой за спокойные сны; седативные, как глоток свежего воздуха в помещении затхлом – седативные нужны до дрожи в руках. ром теперь видит многое – ром теперь слышит шепоты в ночной тьме, они говорят вещи столь омерзительные, болезненные, что ей хочется вскрыть свой чертов череп ( заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь, пожалуйста, мне нужно немного поспать ).

она смотрит в зеркало и слышит лишь вой преисподней – она смотрит в зеркало и блюёт гнилью. выворачивает наизнанку кишки. шепот извне царапает кору головного мозга тоненьким пальцем, водит носом по мыслям, слова в них путая, переплетая; он рассказывает ей страшные сказки - озарение твердою корочкой нарастает на явь.

все погасшие звезды лежат на тинистом дне; острые ногти ром впиваются в огрубевшую кожу, пытаясь ее поддеть, сцарапать, содрать ( маниакально, свирепо, движениями истерично-рваными, словно у раненой мелкой твари – в ее глазах отражается первобытный страх, такой же приземленный, презренный, как и она сама ). эволюция – как говорил мастер виллем ( ректор виллем, отец виллем, узревший истину виллем, ублюдок виллем ) – без отваги станет погибелью всего вида; но отваге той – грош цена. ты человек, ты мал и ты неимоверно слаб, походишь на животное, что попало в капкан и мечется — ты не знаешь, куда идти. ром закрывает уши, дабы не слышать его молитвенный шепот и хрип; бесконечный зуд не дает ей спокойно спать – он не дает думать, сознание в агонии отчаянно задыхается, пропуская мысли сквозь лезвия – какой толк в проклятом озарении, если телесное выжигает любые слова. слабость наступает только в воде – боль уходит с течением вниз, она сползает, как въевшаяся в кожу грязь и смола ( медленно, вязко, мутным ручьем вытекая сквозь растопыренные тонкие пальцы ). ром плачет – громко, надрывно – ром орет до содранной глотки, просыпаясь в собственной крови с каждым новым рассветом ( солнце все ниже, ниже и ниже, а тело до омерзения липкое, пристает к накрахмаленным простыням – алым по белоснежному, бурым по блеклому, черным по грязной нестиранной тряпке ), ее руки разодраны, а плечи твердой корочкой поросли.

она чувствует, как кости врастают внутрь, как ребра рвут в крошево легкие, как сжимается внутри сердечная мышца и сам себя переваривает желудок – желчь поднимается к горлу, сжигая связки – ром открывает рот, но за ним – пустота. ром молит о помощи, но ее не слышит никто, ни люди, ни великие, ни проклятый виллем; она молит о смерти, ведь сама теперь бесконечно слаба.

вознесение не несет ничего, кроме боли и опустошения; перерождение стирает тебя и возрождает заново нечто, не поддающееся власти и пониманию. этот триумф – фарс и самообман.

воспоминания ныне выжжены подобно иссохшим полям – в обугленных очертаниях мало что различимо ( во снах она лицезрит обрывки знакомых лиц, но они распадаются в золу под ногами ); ром протягивает костлявые руки к зеркалу, но не видит в нем никого знакомого ( кто это, что это ), отчего вновь горько рыдает – по опустевшему бюргенверту раздается протяжный животный вой.

и со временем гореть заживо становится как-то привычно.
со временем имя собственное забывается тоже — остаются лишь звезды, устилающие тинистое дно.

Фогги сначала мечтал быть владельцем семейного мясного магазина, но жизнь сделала оборот. Он никогда на самом деле не собирался оставаться в этом бизнесе, целясь на поступление на юридический факультет. И ему это удалось: гранты, олимпиады, призы и всяческие награды — Фогги строил шаг за шагом свою карьеру, что и привело его к жизни в центре Нью-Йорка в квартире с панорамными окнами. Но даже ни это и не чеки с большим количеством нулей и дорогие костюмы в шкафы он считает своей победой. Важнее всего для Фогги — его семья, по крови или нет. Мэтт — тоже его семья. Они познакомились еще в университете, и кто знал, как это могло закончиться. Кроме этого, Фогги — действительно отличный специалист. Он умеет хорошо и правильно говорить, выстраивая слова так, что не остается и единых сомнений. В своем деле он настойчив, но при этом спокоен — и это хорошо действует на людей. Он умеет работать как один, так и в команде, а главное — он умеет дружить.

Мэтт — важная часть в его жизни, но от этого не менее болезненная. Возможно, если бы не Фогги, их дружбы давно не было, но он видит, что Мэтт старается. Он действительно беспокоится за них с Карен и переживает, жертвуя собой ради их безопасности, но при этом не всегда принимая помощь. Иногда Мэтту кажется, что лучшее, что он может сделать — это исчезнуть из жизни своих друзей. Но Фогги Нельсон — единственный, кто оставался в жизни Мэтта, даже когда у него был выбор уйти. Особенно, если Мёрдок сам закрывал перед ним двери.

— This city needs me in that mask, Foggy.
— Maybe you're right. Maybe it does. But I don't.

запах акихиро — терпкий, железный, грязно-животный, он оседает на кончике носа кровавой корочкой и развеивается в воздухе по его желанию, оставляя лишь пустоту; руки его — по локоть изляпаны отпечатками чужих жизней (кажется, в голове все еще воет хор их предсмертных молитв).
потерянный ребенок ловит утекающий сквозь пальцы трезвый рассудок и в который раз капитально проебывается — и гори оно синим пламенем. да?

ведь когти впиваются в чужую плоть с такой мягкостью, будто нож входит в талое масло — так естественно и легко; из глаз чужих утекает жизнь, сквозь багровое прямиком в его собственные, горящие жизнью артерии. он дышит ненавистью, но цель ее — мечется перед глазами, будто назойливый мячик, не давая себя распознать.

пусть тогда горит целый мир.

акихиро разъебывает любые построенные пред собой баррикады, играя по обе стороны, тасуя карты в руках столь хаотично, что сам не в состоянии угнаться глазами за ловкостью рук; он утопает в хаосе, и всплывает его продолжением.

однажды он спрашивает — почему твое сердце до сих пор не сгнило, икс-23.
она же пожимает плечами – ни один ответ тебя не удовлетворит.

ему чужда забота, она же ей с таким усердием учится; ему чуждо сожаление, она же проливает его сквозь порезы на холодной поверхности рук — дакен полная противоположность ей (кажется), но почему же кровь ее так не хочется проливать?

мусо иссин жжет рукоятью огрубевшие пальцы, пусть и не познал тот ярости боя – не окроплен был в чужой крови; он – символ бескрайней красоты этого бренного, опадающего под ноги крошевом мира. удар клинка – вспышка молнии, озаряющая изломанный горизонт ( и руки эи, сжимая его, по-прежнему адски горят ; над железом кипит волдырями кожа ). мусо иссин – воля макото, возложенная посмертно на чужие ( скошенные трауром ) плечи, тот призван защищать инадзуму: нетленную, выкованную кровопролитной войной.

и наследие его давит исполосованную шрамами вечность,
быстротечность – иллюзия: хрупкая да изъеденная эрозией, та ( ей кажется ) за собой несет только смерть. макото. инадзумы. эи. да искусанного ржавчиной ( не_боевого, горящего бесконечной агонией ) клинка.

но эи закрывает глаза, «раз мы знаем, что «сейчас» - это лишь мимолётная тень, мы должны сим наслаждаться» - эи закрывает и уши, давится одиночеством сгущающейся эвтюмии, горечью утраты захлебывается, словно бесконечными волнами утопающий; и чужие голоса в возведенном вакууме замолкают довольно быстро, а за ними вслед исчезает ее.

мусо иссин делает взмах, окропляя багровыми каплями память о почившей богине,
и жизнь отделилась от тела, и вечность воспарила над тленной, скорбной землей.