У Криса с Пирсом флешбеки жуткие. Как призраки прошлого, что оживают, а потом направляют дуло и метят в спину.

Он смотрит на него и себя молодого видит. Это пугает до чёртиков. В большей степени, потому, что он уже мёртв внутри и перестаёт постепенно ценить чужую жизнь, становится машиной для убийства, и, если месить зомби это даже правильно, то месить людей, которые их создают, всё ещё жестоко, потому что среди них есть такие же простые ребята, у которых дома семья, которые просто делают часть работы, и у них нет планов захватить мир и погубить человечество.

Но ему их уже не жаль. И насрать кто и где — вы все враги. Вы заслужили.

Он тоже заслужил. А Пирс как придурок считает, что Редфилд хороший парень.

Пирс для него и друг, и младший брат, и почти сын. Это напоминает девяностые, когда Крис пытался быть для Клэр и братом, и даже отцом.

Пирс смотрит на него с большим восхищением, чем он сам смотрел на Вескера в своё время, и уважает ещё больше, хочет вытащить из всего, во что Крис загоняет себя сам, и это заставляет задуматься.

А не смог бы он когда-то так же вытащить Вескера? Он ведь даже не попытался. Скорее всего не получилось бы, 99,9%, что нет. Но он НЕ ПЫТАЛСЯ. И это его разъедает как кислота изнутри.

Крис старается быть хорошим капитаном, а ещё прислушиваться к тому, что Пирс говорит.

Нужно жить дальше.

А потом Пирс умирает за него, для него, спасая его, добровольно жертвуя собой, хотя у него мог бы быть крохотный, но шанс жить дальше даже с мутацией и продолжать борьбу. Или просто отстраниться, но остаться, мать его, в живых.

За это Крис себя не простит никогда, наверное.

И чувствует себя никчёмным, ничтожным, раздавленным.

Никем.

пристальный досмотр на границе (это нормально, так ко всем узкоглазым теперь). заторможенная реакция на имя, которым окликает страж. имён слишком дохуя, в прикроватной тумбочке шесть паспортов с одинаковыми несчастливыми фотками на них. герда даже не пытается быть приветливой. уголки губ ползут вниз, у неё лицо ребёнка, который вот-вот расплачется.
- цель визита?
разъебать, конечно же, ваше королевство нахуй.
Герда молчит, на ответе не настаивают. с момента наступления холодов таких, как она, на границе выстраиваются очереди: несчастные, оголодавшие с одной сменной одеждой.
- провозите что-либо запрещённое?
герда мотает головой и перехватывает лямку сумки покрепче. никто не откроет косметичку, никто не заглянет внутрь, никто не посмотрит в зеркало, никто не спросит, почему оно не отражает.
- нет, но… - маленькая ладонь змеёй тянется через стойку к стражу, Герда протягивает записку с просьбой о помощи, с покаянием, с явкой о повинной, - цель приезда: хочу спасения.

Мы были совсем молоды, когда нас разлучили с матерью, поместили в идеальную золотую клетку, убедив, что чего-то должны быть достойны. Всегда стремящиеся к "стандартам", но оцениваемые неизбежно по длине ушей. Не дети — бельмо на глазу, дурная кровь, пятно на безупречной репутации эльфийского посла. В Сингорне, среди ядовитого шёпота за спиной, под надменным взглядом очередного остроухого сноба, у нас с тобой были только... мы? Помнишь, Вакс? Вернуться к матери казалось правильным решением, вот только дракон успел раньше. На пепелище того, что когда-то называлось домом, это твоя рука сжимала мою, и мы были одни во всём мире снова.
Мало что изменилось. Разве что мы оба уже совсем не те сопляки с наивными глазами. Мы знаем, на что способны посторонние, и правила игры усвоили. Я научилась заговаривать зубы, ты — красть, ты был кинжалом, я — стрелой. Ожесточились, но не стали жестокими, замкнулись, но не возненавидели. Возможно, поэтому постепенно обросли другими — чужаками поначалу, принимаемыми неохотно и с подозрением. Партнёрами — позже. Командой. Друзьями. Семьёй, наконец.
Масштаб проблем теперь соответствующий: рушатся города, плетёт заговор очередной культ, и мы на "ты" с правителями, и боги войны ведут нашими руками, и это всё, если честно, такое дерьмо. Мы, конечно, найдём выход и сейчас, но я хочу, чтобы ты знал — когда Она до тебя доберётся, я тебя не отдам.

WE WEAR RED SO THEY DON'T SEE US BLEED

дама червей, принцесса отбросов. полиглот, шпионка, гриша.
патокой стекает нарочитая слеза, липкие пальцы запутываются в упругих кудрях.

нина наточенными ножницами вырезает из детской книжки кукольные наряды – примеряет на себя, и каждый приходится впору. wonderer that belongs nowhere and everywhere. от ​​джерхольма до ос альты прямиком в кеттердам тянется вереница обманутых и одурманенных.
корелляция между содеянными грехами и чувством вины исчезает ввиду отсутствия статичестичекой значимости. если по-простому: нине это все ни по чем.

karma is a bitch, nina is a bitch too.

нина расшифровывает кардиограммы, шелчком пальцев искревляет линейные графики аоротального клапана. амплитуда колебания сердечного ритма врага зависит от перепадов ее настроения.

(злость) ведет к оси Y (учащение)
(благодушие) тянет к оси X (замедленее)

нина – мастер искусства натального экг. маэстро маленьких наук самого важного органа.
i snap my fingers – you cross your heart and hope to die.

bonus tracks

Хью Кэмпбелл.
Для друзей Хьюи.
Для меня Олень Дрочильный.
Люди и суперы, которых ты знаешь, относятся к тебе по-разному, но мало кто остаётся равнодушен. Кого-то бесит твоя глупая и беспомощная физиономия, кого-то воодушевляет твоё умение найти правильные слова и искренняя решимость на подвиги во имя других людей.
На всякий случай оговорю, что меня ты не спас – ты испортил мне смерть. Чем ты ещё долго будешь меня раздражать. Как и тем, что даже маленькому смертному тебе хватило смелости сделать то, чего я боялся даже при наличии суперсил.
Ты для меня – заноза, раздражающая, но в то же время интригующая. Я для тебя – вечно бурчащий дядька из Семёрки, который отчитывает тебя за подвиги в те моменты, когда Бутчер занят.
Ты позвонишь мне в последнюю очередь, только если все Пацаны разом не поддержат твою новую авантюру. Я отошлю тебя к хуям. Но приду выручать. А иначе нахер я тебе номер дал?

Upd от Бутчера: С Хьюи я категорически ЗА мудацко-братские отношения, он мой пездюк вне зависимости от его на то желания. Мне нравится то, как в сериале показали их влияние друг на друга, как Бучир становится с Хьюи человечнее, а тот, наоборот, звереет, и я хочу продолжать эту славную традицию. Я буду делать хуйню и не давать делать хуйню тебе, так и подружимся 

хороший сын с простым, как палка, желанием - оказаться как можно дальше от отцовского гиперконтроля, даже если ради этого придётся занять максимально, во всём, от и до - диаметрально противоположную позицию. ханако не понимает - зачем, ёринобу не понимает - зачем объяснять, всё и так, блять, очевидно. несмотря ни на что, его любовь к ханако и вера (в) ханако возвращают его обратно: ёринобу ненавидит не семью, только своего отца;

ёри отчаянно пытается стать свободным: от контроля, чужих ожиданий, эмоционального абьюза отца, от власти, жадности и жестокости - только чтобы (oh the irony) стать жертвой всего вот этого, и зачинщиком нового (и нового, и нового) круга насилия. никакого тебе разорвать колесо сансары, ёри.

мы с тобой (твоей энграммой, но это мелочи) год отирались код о код в одном микоши: со мной всё понятно, нетраннер:потрачено, а с тобой-то что приключилось, что родной батя не просто оцифровал, но ещё и забрал коробочку образцов для клонирования? сломаешься под гнётом арасаки или сделаешь себе новое имя/жизнь/лицо? действительно ли ты хочешь разломать отцовскую империю до дымящегося котлована? или, может, занять уютное императорское кресло? или поджечь всё к хуям шоб горело красиво, а ты на фоне такой disaster_girl.meme?

как искин человеку могу дать прикурить мозгоёблю и заронить зёрня сомнений, искин энграмме - хоррор и другой кошмаринг, как задрот - предложить поиграть в теории заговоров и жабогадюкинг. ты, главное, приходи, поджигайся и гори вместе с нами   

*nobuaki kaneko например ( ͡° ͜ʖ ͡°)

возможно, мы уже спускались с небес или рождались не раз; шелест человеческих голосов стекается в пчелиный гул – слова, слова, слова, там много слов, что набухает язык – ром раздраженно ( до потных ладошек ) сжимает чересчур длинные рукава застегнутой под подбородок блузы и старается не поднимать взгляда вверх ( путь до лекционного зала изучает по трещинам в дубовом полу ). смотреть в глаза одаренных страшно, в них можно увидеть большее, чем готов воспринять – мутная белена сведущих служит обителью тому, что ты сам понять не в состоянии; слушать речи просветленных до зубного скрежета невыносимо, они ядом заползают через уши прямиком в мозг и грызут его больно, даруя ночные кошмары и ноющую мигрень.

иногда ром желает стать меньше, слиться с багровыми шторами, обернуться пылью на сухих страницах тяжелых книг, раствориться в туманной дымке над озером бюргенверта.
( липкий ужас горечью растекается на языке ).

какая горькая память — память о том, что будет потом; вкус густой крови со временем становится менее тошнотворным – вкус железа каленого кажется не такой большой платой за спокойные сны; седативные, как глоток свежего воздуха в помещении затхлом – седативные нужны до дрожи в руках. ром теперь видит многое – ром теперь слышит шепоты в ночной тьме, они говорят вещи столь омерзительные, болезненные, что ей хочется вскрыть свой чертов череп ( заткнитесь, заткнитесь, заткнитесь, пожалуйста, мне нужно немного поспать ).

она смотрит в зеркало и слышит лишь вой преисподней – она смотрит в зеркало и блюёт гнилью. выворачивает наизнанку кишки. шепот извне царапает кору головного мозга тоненьким пальцем, водит носом по мыслям, слова в них путая, переплетая; он рассказывает ей страшные сказки - озарение твердою корочкой нарастает на явь.

все погасшие звезды лежат на тинистом дне; острые ногти ром впиваются в огрубевшую кожу, пытаясь ее поддеть, сцарапать, содрать ( маниакально, свирепо, движениями истерично-рваными, словно у раненой мелкой твари – в ее глазах отражается первобытный страх, такой же приземленный, презренный, как и она сама ). эволюция – как говорил мастер виллем ( ректор виллем, отец виллем, узревший истину виллем, ублюдок виллем ) – без отваги станет погибелью всего вида; но отваге той – грош цена. ты человек, ты мал и ты неимоверно слаб, походишь на животное, что попало в капкан и мечется — ты не знаешь, куда идти. ром закрывает уши, дабы не слышать его молитвенный шепот и хрип; бесконечный зуд не дает ей спокойно спать – он не дает думать, сознание в агонии отчаянно задыхается, пропуская мысли сквозь лезвия – какой толк в проклятом озарении, если телесное выжигает любые слова. слабость наступает только в воде – боль уходит с течением вниз, она сползает, как въевшаяся в кожу грязь и смола ( медленно, вязко, мутным ручьем вытекая сквозь растопыренные тонкие пальцы ). ром плачет – громко, надрывно – ром орет до содранной глотки, просыпаясь в собственной крови с каждым новым рассветом ( солнце все ниже, ниже и ниже, а тело до омерзения липкое, пристает к накрахмаленным простыням – алым по белоснежному, бурым по блеклому, черным по грязной нестиранной тряпке ), ее руки разодраны, а плечи твердой корочкой поросли.

она чувствует, как кости врастают внутрь, как ребра рвут в крошево легкие, как сжимается внутри сердечная мышца и сам себя переваривает желудок – желчь поднимается к горлу, сжигая связки – ром открывает рот, но за ним – пустота. ром молит о помощи, но ее не слышит никто, ни люди, ни великие, ни проклятый виллем; она молит о смерти, ведь сама теперь бесконечно слаба.

вознесение не несет ничего, кроме боли и опустошения; перерождение стирает тебя и возрождает заново нечто, не поддающееся власти и пониманию. этот триумф – фарс и самообман.

воспоминания ныне выжжены подобно иссохшим полям – в обугленных очертаниях мало что различимо ( во снах она лицезрит обрывки знакомых лиц, но они распадаются в золу под ногами ); ром протягивает костлявые руки к зеркалу, но не видит в нем никого знакомого ( кто это, что это ), отчего вновь горько рыдает – по опустевшему бюргенверту раздается протяжный животный вой.

и со временем гореть заживо становится как-то привычно.
со временем имя собственное забывается тоже — остаются лишь звезды, устилающие тинистое дно.